Что на самом деле случилось в женском концлагере Равенсбрюк весной 1945-го, теперь уже не узнать. Есть свидетельство, что монахиня Мария (Скобцова) обменялась одеждой с арестантским номером с советской девушкой из группы смертников. Документальных подтверждений этому нет. Но факт остается фактом: 30 марта 1945 года преподобномученица Мария была казнена в газовой камере.
«Если ты явишься в гестапо, его отпустят»
А ведь была возможность спастись: когда гестаповцы пришли за ее сыном, матери Марии в Париже не было. Но как только ей сообщили, что Юра арестован, но его могут отпустить в обмен на нее, активную участницу французского Сопротивления, она немедленно вернулась в город. Сын — это все, что у нее осталось. Дочка Настенька умерла еще в 1926-м. Старшая, Гаяна, по совету Алексея Толстого вернулась в Россию, заболела тифом и в 1936-м тоже умерла…
Еще после смерти младшей дочери мать Мария писала: «Я увидала перед собой другую дорогу и новый смысл жизни: — быть матерью всех, всех, кто нуждается в материнской помощи, охране, защите…»
А тут родной сын! Она, не раздумывая, явилась к немцам. Но те не отпустили ни ее, ни Юру. Последний раз они встретились в пересыльном лагере Компьень.
Свидетельница этой встречи И. Н. Вебстер вспоминала: «С востока падал какой-то золотистый свет на окно, в раме которого стояла мать Мария в черном, монашеском, лицо ее светилось, и выражение на лице такое, какого не опишешь, не все лица даже раз в жизни преображаются так. Снаружи, под окном, стоял юноша, тонкий, высокий, с золотыми волосами и прекрасным, чистым, прозрачным лицом, на фоне восходящего солнца. И мать и сын были окружены золотыми лучами… Они тихо говорили. Мир не существовал для них. Наконец она нагнулась, коснулась устами его бледного лба. Ни мать, ни сын не знали, что это их последняя встреча в этом мире. Долго она после стояла уже одна у окна и смотрела вдаль. Слезы медленно текли по ее щекам».
Мать Мария так и не узнала, что перед отправкой в Дору-Миттельбау — филиал концлагеря Бухенвальд, один из самых тяжелых по режиму лагерей Германии, — ее Юре, 23-летнему иподиакону Георгию Скобцову, предложили вступить в армию Власова. Но он категорически отказался, и в феврале 1944 года умер в концлагере от заражения крови.
Время исканий
Ее жизнь до принятия монашества напоминала запутанный квест или пеструю мозаику в стиле модерн. Потомственная дворянка Елизавета, по второму мужу Скобцова, родилась в Риге, детство провела у Черного моря, где ее отец, Юрий Пиленко, унаследовав имение под Анапой, занялся промышленным виноделием, а в 1905 году, переехав с семьей в Крым, стал директором Никитского ботанического сада. Через год, увлекшись реформаторскими идеями Столыпина, он совсем было решил стать сотрудником Главного управления землеустройства и земледелия и перевезти семейство в Петербург, но внезапно умер от болезни почек.
Его вдова с детьми все-таки перебрались в столицу. Елизавета поступила на философское отделение историко-филологического факультета Высших Бестужевских курсов, познакомилась с Блоком, вышла замуж за завсегдатая столичных литературных салонов Дмитрия Кузьмина-Караваева и закрутилась в вихре богемной жизни. Круг ее общения — Гумилев, Ахматова, Мандельштам, Лозинский, Волошин, Алексей Толстой, Вячеслав Иванов. Она и сама, как все вокруг, писала стихи и даже выпускала сборники.
А потом началась чехарда войн и революций, и Лиза из богемной дивы превратилась в пламенного борца за справедливость. Она успела развестись, уехать из Петербурга в Анапу, у нее уже была дочь, но это не помешало ей броситься в самую гущу политической борьбы: в марте 1917-го она вступила в партию эсеров. А в 1918 году даже ненадолго стала анапским городским головой, а потом — комиссаром по здравоохранению и народному образованию. Пыталась защищать людей от грабежей и террора, а культурные ценности от разграбления. За это комиссарство белые потом ее арестовали и чуть было не казнили — спасло заступничество Максимилиана Волошина, Алексея Толстого и Веры Инбер.
А потом Лиза вышла замуж за судью, который выносил ей приговор, и стала Скобцовой… В общем, не судьба, а настоящий киносценарий.
Изгнание
Метания и скитания Елизаветы Юрьевны закончились предсказуемо — эмиграцией. Грузия, Константинополь, Сербия, Париж… Там, в «столице мира», никому не было дела до ее поэтических талантов, приходилось публиковать в газетах объявления вроде: «Чищу, мою, дезинфицирую стены, тюфяки, полы, вывожу тараканов и других паразитов». И действительно ходить по квартирам и выводить там клопов. А еще Елизавета шила, расписывала ткани, делала кукол, освоила плотницкое и малярное ремесла, доила коров, печатала на машинке… И параллельно публиковалась в эмигрантских журналах, участвовала в собраниях христианской молодежи и посещала богословские курсы. Познакомилась с виднейшими русскими религиозными философами и богословами — Николаем Бердяевым, Георгием Федотовым, Константином Мочульским, Ильей Фондаминским, а духовным отцом ее стал протоиерей Сергий Булгаков.
Наконец, духовные поиски, желание послужить Церкви и помогать оторванным от Родины соотечественникам привели Елизавету Скобцову в Русское студенческое христианское движение — организацию, которая помогала эмигрантам. Как ее разъездной секретарь, она ездила с лекциями по всей Франции, а потом писала статьи о тяжелой жизни эмигрантов.
Однажды в небольшом шахтерском городке, выступая в рабочем бараке, Елизавета Юрьевна услышала от уставшего, раздраженного рабочего: «Лучше бы вы нам тут полы вымыли, чем доклады читать!» — и, не раздумывая, взяла тряпку и начала мыть пол. А закончив, спросила только: «Напомните, на чем мы с вами остановились?» Смущенные рабочие усадили ее за стол, принесли обед… И разговор пошел уже совсем в другом тоне: оказалось, один из шахтеров был на грани самоубийства. Елизавета отвезла его к знакомым, и он смог восстановить душевные силы и вернуться к жизни.
Постриг
После смерти младшей дочери Елизавета Юрьевна решилась на церковный развод с мужем, чтобы безраздельно отдать свою жизнь на служение ближним во славу Божию. И с благословения духовного отца и митрополита Евлогия (Георгиевского) приняла монашеский постриг с именем Мария — в честь Марии Египетской. Так закончился запутанный квест Лизы Пиленко — Кузьминой-Караваевой — Скобцовой, и началось монашество в миру.
По словам лично знавшего ее отца Бориса Старка, «ряса для нее была кожей, а не маскхалатом. Для матери Марии любовь к Богу и любовь к людям были неотделимы».
Дом на улице Лурмель
Жизнь эмигрантов в Париже в 1930-е годы — это голод, безработица и безденежье. И мать Мария создает для них в доме 77 на улице Лурмель убежище, новый тип христианской общины — полубратство, полумонастырь с церковью Покрова Пресвятой Богородицы в гараже. Там находили приют бездомные, больные, наркоманы, одинокие женщины и алкоголики, потерявшие человеческий облик калеки и бывшие пациенты домов умалишенных, которые, не зная французского, не могли даже объясниться с врачами… И все они нуждались в сочувствии, достойном уходе, лечении, нормальном питании, да просто в крыше над головой.
Продукты для своих подопечных мать Мария покупала на Центральном рынке Ле-Аль, увековеченном Эмилем Золя в романе «Чрево Парижа». Она отчаянно торговалась с продавцами, и те делали ей большие скидки, а порой и вовсе бесплатно отдавали свои нераспроданные скоропортящиеся товары. Но уходить с рынка монахиня не спешила — бродила со своей тележкой от одного кафе к другому, искала среди бродяг и нищих русских, заговаривала с ними, выслушивала их путанные, зачастую трагические истории и звала «на Лурмель».
Мама, старшая дочь и сын помогали в столовой и в церкви, которую мать Мария украсила иконами, ею самой написанными и вышитыми. Она и часовню сама расписала. И священнические облачения сама расшивала… Труда она не боялась, бралась за всё — огород, стряпню, стройку. Не замечала холода, могла сутками не есть и не спать, комфорт презирала.
Глава церковного управления в Париже митрополит Евлогий (Георгиевский) ее во всем поддерживал. Вместе со священником Димитрием Клепининым и Петром Лопухиным они создали там же, на улице Лурмель, благотворительное и просветительское объединение «Православное дело», открыли два общежития для бедных, приходскую школу, миссионерские и лекторские курсы, курсы псаломщиков. А в пригороде Парижа устроили дом отдыха для выздоравливающих туберкулезных больных. Начал выходить журнал «Православное дело», и мать Мария в нем активно публиковалась.
В Париже ее хорошо знали — она была яркая и странная. На свою одежду — пыльный подрясник в пятнах и стоптанные мужские башмаки — внимания не обращала, может быть, из-за сильной близорукости. И всегда улыбалась. Появляясь где-то, она неизменно заполняла собой всё пространство: говорила напористо, убежденно, заставляя всех вокруг поверить в абсолютную необходимость того, чего она в данный момент хотела добиться. В то же время мать Мария была необычайно терпелива и доброжелательна: зла не просто не помнила — не замечала! Ее и ее близких много раз обворовывали их же подопечные, и ничего — она все быстро забывала, улыбалась и продолжала свое служение.
«Путь к Богу лежит через любовь к человеку, и другого пути нет, — писала мать Мария. — На Страшном Суде меня не спросят, успешно ли я занималась аскетическими упражнениями и сколько я положила земных и поясных поклонов, а спросят: накормила ли я голодного, одела ли голого, посетила ли больного и заключенного в тюрьме. И только это спросят».
Оккупация
В 1940 году Францию оккупировали фашисты. Снова — голод, разруха, отчаяние… Но матери Марии было не привыкать: практичная, энергичная, она позаботилась о запасах еды для обитателей приюта на улице Лурмель — заручилась документом, что ее богадельня под покровительством властей становится муниципальной столовой, и стала получать в мэрии продукты и продуктовые карточки. А главное, ее подопечные были в безопасности.
Но начались преследования евреев. Мать Мария высказала свою позицию решительно и твердо: «Нет еврейского вопроса, есть христианский вопрос. Неужели вам непонятно, что борьба идет против христианства?.. Теперь наступило время исповедничества».
И приют на улице Лурмель стал убежищем для евреев, беглых советских военнопленных и французских антифашистов. Их здесь укрывали, делали фальшивые документы, ложные свидетельства о крещении, помогали перебраться в «свободную зону», устраивали детей, родителей которых схватили во время облав. Мать Мария наладила тесную связь с французским Сопротивлением. Сочувствующие «Православному делу» составляли списки заключенных — русских и евреев, — и переправляли им письма и посылки.
В ночь с 4 на 5 июля 1942 года во Франции арестовали 13 тысяч евреев. Их свезли на зимний велодром рядом с улицей Лурмель. Благодаря монашескому одеянию, матери Марии удалось пробраться туда. Она провела там три дня, утешая подругу-еврейку, помогая добровольцам из Красного Креста оказывать помощь больным, поддерживая взрослых и детей, распределяя провизию… И сумела спасти четверых детей, спрятав их в ящики для мусора — делом подтвердив свои слова: «Я думаю, что человек может отказываться от любых из своих прав, но абсолютно не смеет отказываться от своего ближнего».
В концлагере
Зимой 1943-го, когда арестовали ее сына, в приют на улице Лурмель явился гестаповец, отлично осведомленный о связи «Православного дела» с Сопротивлением, долго допрашивал мать Марию, велел собираться, а ее маме, Софии Борисовне, бросил упрек: «Вы дурно воспитывали вашу дочь, она только жидам помогает!» Но та спокойно ответила: «Моя дочь настоящая христианка, и для нее нет ни эллина, ни иудея, а есть несчастный человек. Если бы и вам грозила беда, она и вам помогла». И мать Мария улыбнулась: «Пожалуй, помогла бы». Немец решил, что они над ним издаются, замахнулся на монахиню и чуть ее не ударил. Но она говорила правду…
Председательницу разгромленного фашистами «Православного дела» поместили сначала в лагерь Форт-де-Роменвиль под Парижем, потом перевели в лагерь Компьень, где она в последний раз увидела сына, и, наконец, в вагоне для перевозки скота привезли в женский концлагерь Равенсбрюк. Здесь матери Марии предстояло провести два последних года своей жизни.
Что она делала в лагерном бараке? Да то же, что до ареста: молилась, помогала слабым, поддерживала отчаявшихся, ухаживала за больными, кормила голодных… Да-да, драгоценной едой, которой было чудовищно мало, она делилась с теми, кому тяжелее. После работы и перекличек ходила в другие бараки. В одном из них помещались арестантки из Советского Союза. Узница Равенсбрюка Розан Ласкру вспоминала: «Одних отправляли работать на заводах — приходили на смену другие. Не знаю, что именно говорила им мать Мария, но она так говорила с ними, что они уходили просветленные».
А вот воспоминания племянницы Шарля де Голля, Женевьевы де Голль-Антоньоз, тоже бывшей заключенной Равенсбрюка: «На своем тюфяке она устраивала настоящие кружки, где рассказывала о русской революции, о коммунизме, о своем политическом и социальном опыте и иногда, более глубоко — о своем религиозном опыте. Мать Мария читала отрывки из Евангелия и посланий по “Настольной книге христианина”, которая уцелела у одной из соузниц во время обыска. Она толковала прочитанное в нескольких словах. Подле нее мы молились и порой пели тихим голосом. Мать Мария часто посещала блок русских девушек “солдаток”, которые принимали ее с любовью. Она с восхищением рассказывала нам о их мужестве. Быть может, в этих юных лицах она находила лицо своей дочери Гаяны, которая вышла замуж за советского студента и умерла в России».
Твердость и жизнестойкость помогали матери Марии не просто выживать в концлагере, но быть опорой для других узниц. Спокойная, выносливая, мужественная, она не раз в своей жизни встречалась со смертью и, чая воскресения мертвых, собственной смерти не страшилась.
Вот еще одно свидетельство. Узница Жаклин Пейри вспоминает: «Всякий в блоке ее хорошо знал, она хорошо ладила и с молодежью, и с пожилыми, с людьми разных политических взглядов и с людьми совершенно различных верований. Она нам рассказывала про свой общественный опыт во Франции. Мы ее расспрашивали об истории России, о ее будущем… Эти дискуссии являлись для нас выходом из нашего ада. Они помогали нам восстанавливать утраченные душевные силы, они вновь зажигали в нас пламя мысли, едва тлевшее под тяжким гнетом ужаса».
Воспоминания о матери Марии хочется цитировать еще и еще. Соланж Пейришон рассказывала: «Она никогда не бывала удрученной, никогда, Она никогда не жаловалась […]. Она была веселой: действительно веселой. У нас бывали переклички, которые продолжались очень долго: нас будили в три часа ночи, и нам надо было ждать под открытым небом глубокой зимой, пока все бараки не были пересчитаны. Она воспринимала все это спокойно и говорила: “Ну вот, и еще один день проделан. И завтра повторим то же самое. А потом наступит один прекрасный день, когда всему этому будет конец”».
С апреля 1943-го печи крематория Равенсбрюка работали два дня в неделю, а к 1945-му перешли на круглосуточный режим. Кажется, страшнее его дымящих труб невозможно представить себе зрелища, но мать Мария говорила: «Только здесь, над самой трубой, клубы дыма мрачны, а поднявшись ввысь, они превращаются в легкое облако, чтобы затем совсем развеяться в беспредельном пространстве. Так и души наши, оторвавшись от грешной земли, в легком неземном полете уходят в вечность для этой радостной жизни».
А между тем в нечеловеческих условиях лагеря здоровье матери Марии с каждым месяцем ухудшалось. Ноги распухли, и стоять без посторонней помощи она уже не могла. Потом не могла уже и сидеть — лежала. Но при этом умудрялась… вышивать! Одна ее вышивка 1944 года чудом сохранилась до наших дней: на ней символически изображена высадка союзников в Нормандии. Розан Ласкру рассказывает: «Она вышивала во время перекличек, почти не глядя, без рисунка […], “киевским” швом, Материя — это моя лагерная косынка […]. Краски доставала приятельница полька, работавшая по окраске эсэсовских рубашек. Нитки мы добыли из обмоток электрических проводов, разрезанных и оголенных с помощью лагерных машин Сименс. Игла была похищена в немецкой портняжной мастерской Биндера Ула, палача-мучителя. Солагерницы пронесли все это с опасностью для жизни, чтобы была создана вышивка — этот шедевр».
В 1945-м мать Мария, по словам соузниц, «уже не принадлежала царству живых»: она не вставала, почти не говорила, от истощения не могла открыть глаз… Она попросила Е. А. Новикову запомнить и передать владыке Евлогию и отцу Сергию Булгакову свое последнее послание: «Мое состояние сейчас — это то, что у меня полная покорность к страданию, и это то, что должно быть со мною, и что, если я умру, в этом я вижу благословение свыше».
Ее, как неспособную к работе, перевели в Югендлагерь в километре от Равенсбрюка — лагерь смерти для ослабленных, больных и престарелых. Там почти совсем не кормили. Переклички — дважды в день при любой погоде — могли продолжаться по пять часов. У заключенных отобрали одеяла, затем — пальто, наконец — чулки и ботинки. И это — зимой. Вместо кроватей — мокрые мешки с соломой, печей нет. Туалетов не было, в бараках царила дизентерия. А вместо медикаментов давали яд. Расстреливали и душили газом ежедневно. И пеплом из крематория удобряли склоны ближайших холмов.
Мать Мария превратилась в скелет, обтянутый кожей. Она заболела дизентерией, глаза ее гноились. Но она не просто прожила в Югендлагере целых пять недель, но и продолжала вышивать — Божию Матерь с Младенцем Христом. Нитки выменивала на хлеб. И категорически отказывалась отдавать икону после завершения работы, хотя просили многие. Говорила: «Вернемся в Париж, я ее даром отдам, подарю, но не здесь. Если я ее успею закончить, она мне поможет выйти живой отсюда, а не успею — значит умру».
Не успела. В феврале 1945-го ее вместе с немногими выжившими заключенными вернули в главный лагерь. Жить ей оставалось чуть больше месяца.
Мученичество
О последнем дне матери Марии остались воспоминания нескольких бывших узниц. Одни пишут, что ее не включили в число смертниц, но она видела панику на лицах обреченных и пыталась их успокоить, а потом просто присоединилась к ним. Другие утверждают, что мать Марию, учитывая ее состояние, с самого начала приговорили, но соглашаются, что она вполне могла добровольно занять место одной из своих несчастных соузниц. «Как бы то ни было, она сознательно принесла себя в жертву, тем самым помогая каждой из нас принять свой крест», — пишет Жаклин Пейри.
16 января 2004 года монахиня Мария (Скобцова) канонизирована Константинопольским Патриархатом как преподобномученица. Настоящая христианка, она понимала, что, спасая людей, подвергает себя смертельной опасности. Но иначе не могла. Митрополит Сурожский Антоний сказал о ней: «Она прожила в разрывающих душу и плоть противоречиях сострадания и ответственного несения своего христианского имени: любовью Любви ради, в умирании ради Жизни, в отдаче своей жизни ради правды Царствия Божия. Ее образ будет становиться светлей и светлей, ее духовное значение будет для нас все возрастать по мере того, как и мы начнем понимать последний смысл Любви воплощенной и распятой».
В 2016 году в Париже была открыта улица, названная в честь матери Марии — она примыкает к той самой улице Лурмель…